Тем не менее без конца прятаться, как загнанные звери, тоже не выход. Можно скрываться до тех пор, пока что-то не произойдет, если ты знаешь, что именно должно произойти. Но, чтобы исчезло то, что нам угрожает, должна рухнуть, как я понимаю, сама Корпорация. А это задача невероятно сложная, и, откровенно говоря, в такую возможность я просто не верил. Во всяком случае, сейчас для этого нет никаких причин. Эх… я уже всю голову сломал, пытаясь понять, что же нам делать.
И все-таки кое до чего я додумался, хотя решение не нравилось мне самому. Мне надо вернуться в город. Оставив Марию в сторожке одну, только с тазером и практически бесполезным ружьецом. Конечно, когда к этому комплекту прилагаюсь я, даже столь скромный арсенал может быть вполне эффективен – я вполне способен завладеть оружием шокированных и раненых преследователей. Но этот вариант отпадает из-за отсутствия на горизонте преследователей. Ждать, пока они появятся? Скорее всего, это будет означать, что Феликсу и Марии уже не помочь. Так что хочешь не хочешь, а придется Марию покинуть, и надолго. Только так можно будет сдвинуть ситуацию с мертвой точки.
Ну и помимо невыносимости тупого ожидания, кое-что, подталкивающее к действиям, все же случилось.
Третьего дня я от нечего делать сунулся, вооружившись топором, на чердак, чтобы посмотреть, в каком состоянии крыша сторожки – не надо ли ее поправить. В ту ночь был обильный снегопад, занесший нашу хижину до середины окон, и я боялся, чтобы под весом толстого пласта снега не повело стропила.
Стропила из лиственницы, к счастью, были надежны, как стальной рельс, и могли бы выдержать еще и втрое большую нагрузку. Но, завершив осмотр, я начал рыться в чердачном мусоре. Не то чтобы надеясь отыскать запасные патроны или еще что-нибудь полезное в хозяйстве, но мало ли.
А нашел старый рюкзак.
Да, надо уже объяснить, откуда я знаю про эту сторожку и почему никогда за четверть века в ней не побывал. Хотя я очень не люблю об этом думать – именно отсюда ехали мои родители в ночь, когда произошла та авария. Потому ни я, ни Анна здесь больше не появлялись. Но мама часто рассказывала мне про эту сторожку и про то, как сюда добраться. То ли, вспоминая, она как будто возвращалась в счастливые времена своей молодости, то ли предчувствовала, что и мне это когда-нибудь пригодится.
Отрытый в мусоре рюкзак сохранился как раз с тех времен. Кроме истлевшего за десятилетия тряпичного барахла (включая свитер, от которого моль оставила одни воспоминания), в нем обнаружились старый пленочный фотоаппарат (тоже изрядно «истлевший»), большой складной нож на удивление в приличном состоянии и небольшая записная книжка на застежке. Завернутая в тряпье книжка сохранилась весьма неплохо, записи, соответственно, тоже. Правда, я так и не понял, как мама могла забыть свой дневник в этой глуши и почему никогда, рассказывая о сторожке, об этом не вспоминала. Скорее всего, они с отцом собирались вскоре сюда вернуться, но случилось то, что случилось. И до брошенных ли вещей было тогда маме? А потом она могла попросту забыть об этом.
Книжка была как мост в прошлое, как дар судьбы. И в то же время – потрясение.
Нет, не потому, что в самом начале студенчества, еще до встречи с моим отцом, мама некоторое время приятельствовала с тем самым Ройзельманом, которого всю жизнь, сколько помню, называла исчадием ада. Ну приятельствовала и приятельствовала. Там, судя по записям, даже до романа дело не дошло.
Нет, потрясением стали сами записи. Хотя ничего особенно шокирующего в них вроде бы и не было. Разве что подспудно, за чередой слов сквозил какой-то неясный ужас. Я не мог определить это ощущение точнее, но чувствовал явственно.
Поначалу мама была буквально очарована Ройзельманом – чуть не на каждой странице она восхищалась его умом, его научной дерзостью, его, как она выражалась, здоровым цинизмом. И немного сердилась, что Лев не стремится выводить их отношения за рамки приятельских, что она для него – то же, что Александр (фамилии не было, но имелся в виду явно учитель Феликса – сегодняшний профессор Кмоторович).
Затем тон дневника изменился. Ройзельман как будто начал обращать на маму больше внимания, стал с ней откровенен, и вот это по-настоящему напугало ее.
«Он совершенно не видит разницы между человеком и любым другим живым существом, например, лабораторной мышью, – писала она. – Он говорит, что «исключительность» человека – не более чем религиозный предрассудок. Лишь тот человек может называться исключительным, кто доказал, что таковым действительно является».
Некоторые высказывания Ройзельмана, которые она цитировала, звучали еще циничнее:
«Самое опасное, – говорил он, – самое вредное для человечества заблуждение – это идея о том, что человек ценен сам по себе. Нет, это совсем не так. Каждый человек имеет две составляющие. В его душе одновременно соседствуют Бог, которым он может стать, и зверь, до которого он может скатиться. Большинство людей, как правило, скатываются к зверю. Они становятся животными – дикими или домашними, хищными или травоядными, ручными или совершенно неуправляемыми, но животными. И как животных их и следует воспринимать. Таким людям нет нужды называться людьми. И я мечтаю о мире, в котором людьми будут только те, кто прилагает усилия, чтобы заслужить право называться Человеком. Остальные не в счет».
Но по-настоящему оттолкнула ее мечта Ройзельмана – ни много ни мало – «усовершенствовать» человеческий род. Но не так, как это планировали поклонники евгеники, а избавив человека от того, что, по сути, и делает его человеком:
«– Сколь прекрасным был бы человек, если бы он был лишен того груза темных предрассудков и страстей, всего того, что мы называем «чувствами» и «привязанностями»! Вот тогда бы он действительно стал богом, настоящим богом, для которого нет ни добра, ни зла, никаких этих слюнявых гуманистических предрассудков. И этого можно достигнуть, если разорвать все связи, существующие в обществе. В первую очередь – семейные.
– В каком смысле разорвать семейные связи? Уничтожить брак? Или ты предлагаешь лишить детей родителей? – я высказала последнее предложение, писала мама, чтобы довести идею «разрушить семейные связи» до абсурда, ведь ничего же более бредового и представить нельзя, но для него это не было абсурдным, вот в чем ужас.
– Вот именно. Нас ведь губит, привязывает к грязи сама наша природа. Порочное зачатие, как очень верно называли это древние. «От плоти, от похоти отца, от похоти матери…» Если бы этого не было! Если бы люди не знали этих плотских, низменных страстишек и привязанностей, не было бы ни детских неврозов, ни комплексов, ни страхов; ни суеверий, ни религии, никакого мракобесия!
– А как же любовь? Ты и ее отрицаешь?
– Почему же? Если люди обладают сходными характерами, схожими убеждениями, если им вместе комфортно – это хорошо. Но когда любовь превращается в кабальную зависимость, когда она напитывается вином страстей и ревности – это несомненное зло.
Я отмахнулась от него:
– А я понимаю любовь совсем по-другому. По-моему, любовь без доверия, без заботы, без жертвенности – пустая и нелепая штука. И не любовь это вовсе.
Лев улыбнулся. Кстати, улыбался он редко, и от каждой его улыбки почему-то становилось страшно.
– Ты – как Алекс, – сказал он. – Такая же неисправимая идеалистка и максималистка. Хотя он гораздо хуже. Ты-то просто ничего не понимаешь, а он… он понимает, но все равно выбирает преступно ложный путь. Страсть, жертвенность – это ошибки человеческой программы. Это сбой в картине мира. Это разрушение, приводящее стройную систему в хаос, ведущее мир к энтропии. Страсть – это то, что роднит человека с животным и удаляет от его божественной природы».
Такой я маму не знал… Здесь, со страниц дневника, она говорила со мной еще юная, полная сил и веры в жизнь. Да, ее можно было упрекнуть в каком-то максимализме, но это был вполне здоровый, естественный максимализм. Очень по-человечески понятный. А Ройзельман… Ройзельман уже и тогда казался безмерно старым и безмерно холодным. Бесчеловечным. Собственно, почему «казался»? Если он тогда был таким и сейчас не изменился, значит, он всегда был бесчеловечным. Можно только гадать, почему. Скорее всего, мы этого так никогда и не узнаем.
«Если бы людей можно было выпускать, как машины! Без этого патологического процесса вынашивания эмбриона, без его связи с матерью, без прямого вмешательства отца! Я мечтаю создать человека из ребра, из глины, из чего угодно, так, как это сделали выдуманные людьми боги. Это задача, достойная человекобога. Вот к чему я должен стремиться».
